Меню Рубрики

Столичный вопрос. Петербург и Будапешт.

Будапешт гордился званием «маленький Париж», Петербург примерял на себя маски северной Венеции, Амстердама или мало кем виденной Пальмиры. Давний спор Питера и Москвы имеет туже природу, что и соперничество Будапешта и Вены во времена Габсбургов, и печаль, носящая в Питере имя русской тоски, а в Будапеште называющая себя венгерским пессимизмом, обнаруживает наконец точку опоры. Оба города во времена своего расцвета называли себя столицами великих империй. И в одночасье, в 1918 году, столицами империй быть перестали.

 

Города растут с разной скоростью. За плечами Будапешта — тысячелетие, но самим собой он стал в 1873 году, когда в один город
объединились королевская Бу-да, патриархальная Обуда и торговый левобережный Пешт. В тот год Санкт-Петербургу как раз исполнилось
сто семьдесят— что за возраст для города? Но почти все эти 170 лет город и считался, и служил столицей огромной Российской империи.
История Петербурга — не рост, а взлет: на редкость быстрый и непривычно четко организованный. Петербург удивлял иностранцев
простором и обилием величественных зданий. Подданных России— тем, что появился на поверхности земли как будто бы сразу во всем
величии и размахе. Он казался не столько местом для человеческого обитания, сколько воплощенной идеей Петра Великого, гениальным
планом, начертанным сразу на земле, а не на бумаге, линиями гранита, а не карандаша. Город был задуман одним человеком, реализован
волей одного этого человека. И стал блистательной столицей великой империи.

Будапешт о мировом величии не помышлял — по крайней мере до середины XIX века. История у Венгрии выдалась неспокойная, и в роли
столицы выступала не только Буда, но временами и Вишеград, и Эстергом, и Братислава. В 1867 году на свет появилось единственное в
своем роде государственное образование — дуалистическая Австро-Венгерская империя. Ей полагался один император и две столицы.
Первая, само собой, — Вена. Станет ли второй Буда, старая резиденция короля Матяша? Что вы, господа, XIX век на дворе, время паровой
машины, юриспруденции и прогресса. Миром теперь управляют не из королевских дворцов, пусть и стоящих на таком высоком берегу, как
в Буде, а из банков, заводов и бирж.

Таким центром торговли и промышленности был лежащий на другом берегу Пешт: в противоположность дворянской, католической, рыцарской Буде — буржуазный, реформатский, торговый город. И был человек, способный сделать существующим то, что другим казалось лишь возможным и желаемым. Граф Иштван Сечени, наследник одного из богатейших семейств Венгрии, вырос в убеждении, что долг настоящего дворянина состоит в служении своему народу. Так полагал еще его отец, основавший Венгерский национальный музей и национальную библиотеку. Сам граф Иштван — фигура крайне любопытная. В 1825 году он отдал на создание Академии наук годовой доход от своих владений. Его спросили, на что же он сам будет жить. Граф ответил: «Да годик перебьюсь у кого-нибудь из друзей…»

Во времена молодости Сечени перед Венгрией стоял выбор национального пути: строить ли собственное государство с риском быть
раздавленными соседними монархиями-монстрами или пойти на компромисс с Австрией, чтобы сберечь силы для развития страны. Борцов,
готовых отдать свои и чужие жизни за независимость, насчитывалось немало. Сечени же был из тех, кто предпочитал строить благополучие, а не воевать за него. Много ли мы знаем в истории людей, именем которых благодарные потомки назвали бы городские бани? Между тем купальни Сечени — гордость Будапешта… В объединении Буды и Пешта роль Сечени — решающая.

А началось все с беды. В Вене умер его отец, и Сечени, торопясь к семье, должен был перебраться из Пешта в Буду. Зима,
полузамерзший Дунай. По льду не пройти, на лодке не переплыть. Несколько дней провел тогда Иштван Сечени у реки, разделявшей два
города, а через десять лет нашел двух инженеров-однофамильцев Кларков, англичанина и шотландца. Они построили Цепной мост,
знаменитый Ланцхид, сделавший возможным формирование единого города— Будапешта. Общее руководство, как уже нетрудно догадаться,
взял на себя тот же Иштван Сечени. Финансировали строительство венские и пештские.
банкиры; граф Сечени также внес собственные средства, и в 1849 году Цепной мост был открыт.

Когда в 1873 году Европа узнала о появлении новой имперской столицы, столица российская пребывала на пике красоты и величия.
Все главные соорул<ения уже построены. Вдоль рек и каналов возведены каменные набережные. Город производил незабываемое
впечатление: «Золото куполов и шпилей сияло на самой богатой, самой изумительной диадеме, которую когда-либо мог нести город
на своем челе… Что может сравниться в великолепии с этим золотым городом на серебряном горизонте, над которым вечер белеет
рассветом?» Так написал Те-офиль Готье, видавший уже и Париж, и Рим, и Лондон, но очарованный Петербургом.

Однако как раз тогда, во второй половине XIX века, «дух времени» начинает заметно меняться. Столицу критикуют. В знаменитой форму-
ле Карамзина, назвавшего Петербург «блестящей ошибкой» Петра Первого, ударение все чаще ставят на второе слово. Жалеют мужиков, 
умерших в болотах при строительстве города. Припоминают Петербургу его «умышленность», его неестественность. И начинается:
Петербург-де голова, да Москва-то— сердце; Петербург и говорить по-русски не умеет; Москва женского рода, Петербург— мужского…
Эйфория западничества кончилась — русские вспомнили о старой уютной столице, которая, оказывается, роднее и милее, чем холодный
Питер.

И началась не смолкающая до сего дня песня про две противостоящие столицы, про «бордюр» и «поребрик», про «подъезд» и «парадное».

Как Петербург не мог жить без оглядки на Москву, так Будапешт не сводил глаз с Вены. Как ни крути, а она считалась главным городом
двойной империи Габсбургов. В Вене, в Хофбурге, Франц-Иосиф жил, Будапешт приезжал. Вена— признанный центр европейской культуры,
и тут соперничать с ней дозволялось, но без надежды на успех. Вена лидировала и в сложном деле превращения феодального города в
город бурлсуазный. Как раз тогда на Рингштрассе, на месте снесенных крепостных стен, возводилась череда зданий, выражающих никак
не имперско-рыцарские, но, скорее, буржуазно-гуманитарные идеалы: Парламент, Ратуша, Университет. И, конечно, новые здания музеев
и театров, без которых Вена —не Вена.

Если москвичи-философы и петербуржцы-поэты, решая столичный вопрос, извели тонны бумаги, то венцы и будапештцы дискутировали на
поле музыки и архитектуры. Вальсы Штрауса или оперетты Кальмана — что круче? Австрийцы строят с размахом, но фасады венских зданий
кажутся сухими и плоскими по сравнению с пышной женственной пластикой фасадов Будапешта. Как говорили в Одессе, у нас такие
прыщики мажут зеленкой. Немецкий дух упорядоченности и дисциплины в Вене виден в мерном ритме архитектурных деталей, в строгости
расцветок. Будапешт отвечает безудержным разнообразием декора, позаимствованного у архитектуры восточной, ренессансной, египетской, французской — какой угодно. Он лежит всего-то на градус южнее Вены, но иногда кажется городом едва ли не средиземноморским — и не решить, хорошо это или плохо.

Что безусловно хорошо— «чело-векосоразмерность» Будапешта. Венгры, не связанные с античностью ни кровно, ни организационно,
пришедшие в Европу тогда, когда там некому было читать Аристотеля и Протагора, впитали — из воздуха? — идеи греческой философии
о том, что человек есть мера всех вещей и что добродетель не в крайностях, а в золотой середине. И город построили по мерке
человека. Площади Будапешта соразмерны прогуливающеися семье или компании, но не военному параду с тяжелой техникой. Улицы не так
узки, как в средневековых кварталах европейских городов. Но и не так широки, чтобы, как где-нибудь на Кутузовском проспекте в
Москве, превращать переход с одной стороны на другую в разновидность экстремального туризма. Все в меру, все впору человеческому
существу. Далее памятник Сталину здесь воздвигли не самый большой за пределами СССР— эта сомнительная честь выпала Праге.

То, что называется сегодня «памятниками архитектуры Санкт-Петербурга», построено по большей части во времена петровские,
екатерининские и александровские. Затем наступила очередь городского благоустройства: прекрасные декорации готовы, дело за
освещением и канализацией. Вторая половина XIX века в Петербурге — сплошная череда мероприятий по улучшению условий жизни горожан.
На улицах появляются скамейки для отдыха пешеходов и почтовые ящики, от-

меняются шлагбаумы, прелсде ограничивавшие передвижение частных лиц, начинают работать городской водопровод и первая в России
станция «Скорой помощи». Петербург славен летними белыми ночами, но теперь и в прочие сезоны город не погружается во тьму по
вечерам. 1873 год: впервые опробовано электрическое освещение улиц. 1879-й: лампочки Яблочкова освещают новый Литейный мост.
1884-й: началось регулярное электрическое освещение Невского проспекта. 1887-й: Петербург становится первым европейским городом,
полностью освещенным электричеством. Само «тело» города меняется. Все релсе строятся особняки для вельмож, все чаще — доходные
дома «под жильцов». Северная Пальмира, вдохновлявшая поэтов на оды в честь «великолепных чертогов», озабочена теперь вентиляцией
дворов-колодцев и санитарным состоянием лестниц. Город дворцов и храмов становится городом жилых домов, магазинов, фабрик, больниц
и вокзалов.

Вот, к слову, что произошло в те годы с грандиозным зданием Адмиралтейства. Когда архитектор Захаров возводил его в начале
столетия, он строил не просто верфь и морское министерство. Здание должно было служить символом могущества России — потому и
строилось бок о бок с Зимним дворцом, потому и украшалось аллегорическими фигурами. Но к середине века Адмиралтейство утратило
свою главную функцию. Уже курсировал между Петербургом и Кронштадтом первый русский пароход «Елизавета». Время парусного флота
подходило к концу. И в 1844 году верфь закрылась навсегда. Спущены морские флаги, сняты статуи, закопаны внутренние каналы…
Опустевшее пространство застраивается заурядными доходными домами — и там, где прежде поднимали паруса корабли российского флота, теперь гуляют с детишками мирные обыватели. Буржуазный уют победил самодержавную величавость.

Петербург развивался в одном ритме и в одном направлении с европейскими городами— в те лее десятилетия шла перестройка французской столицы префектом Османом, и петербургские дома «под жильцов» почти ничем не отличались от immeubles de rapport Парижа и berhaz Будапешта. Вся Европа ощущала тогда, что жизнь стала другой: остались в прошлом кровопролитные войны и голод, люди перестали чувствовать себя «бездны на краю», и наступил, как казалось, «золотой век надежности». «Никогда Европа не бывала сильнее, богаче, прекраснее, никогда не верила она так глубоко в свое прекрасное будущее; никто, кроме двух-трех ветхих старцев, не оплакивал, как прежде, доброе старое время. Не только города, но и люди становились красивее и здоровее— благодаря спорту, лучшему питанию, 
сокращению рабочего дня и углубившейся связи с природой». Так описал последние десятилетия XIX века Стефан Цвейг, а ему,
современнику, можно верить.

Надежда на прекрасное будущее царила всюду, но у жителей Будапешта имелся еще один повод украшать родной город. Весной 1838 года
Дунай, разлившись сильнее обычного, уничтожил в Пеште большую часть зданий. А в 1896-м Венгрия собиралась праздновать Тысячелетие
обретения родины— прихода венгров на придунайские земли. В этот промежуток между потопом и юбилеем и уложилась вся новая застройка Пешта: с двумя полукольцами бульваров на манер Парижа и Вены, с торжественным зданием Оперы, базиликой Святого Иштвана, 
неоготическим зданием Парламента. В Будапеште появились новые вокзалы, мосты и возведенный из металлоконструкций крытый рынок — какв Петербурге. И уж совсем родственниками смотрятся доходные дома, украшенные кариатидами, гирляндами, львиными мордами и 
танцующими младенцами. Хроника благоустройства Будапешта выглядит калькой с того же процесса в Петербурге: с 1873 года на улицах появились электрические фонари, затем трамваи, заработал городской телефон.

Но главное— к юбилею в городе открылась подземная железная дорога «Фельдалатти» — первая в континентальной Европе, вторая после
Лондона. На современный взгляд— не столько транспортная система, сколько очаровательный аттракцион. Можно сделать вдох на «Октогоне», задержать дыхание и выдохнуть уже на «Улице Вереш-марти» — так умилительно коротки расстояния между станциями. Кстати, к первой линии будапештской подземки не имеет отношения слово «метро». До открытия парижского метрополитена, закрепившего за подземным транспортом это имя, оставалось еще четыре года, когда здешние дамы и господа, равно как и лавочники, рабочие и почтальоны, уже поехали под проспектом Андраши от Оперы до Городского парка. Точнее — до площади Героев с монументом, строящимся в честь все того л<е тысячелетнего юбилея.

Будапештцы, как, впрочем, и венцы, и питерцы, и москвичи, и парижане, намеревались жить долго и счастливо, строили удобные, теплые,
красивые дома в расчете на столь же долгую, мирную и счастливую жизнь детей и внуков. Они искренне надеялись разрешить в скором
времени остававшиеся пока проблемы и утвердить на земле мир и процветание…

Надеялись до самого 1914 года.

В Первой мировой войне Россия и Венгрия сражались по разные стороны фронта, но ее финал стал трагичен для обеих. Россия в 1917-м
пережила социалистическую революцию, затем гражданскую войну. Венгрия по Трианонскому договору 1920-ш потеряла две трети
территории. Петербург утратил статус столицы России, когда в 1918 году правительство Ленина переехало в Москву. И начиная с того
лета 1918 года Будапешт стал столицей национального государства Венгрии, но навсегда расстался со статусом столицы имперской.

В общем, «столица»— не более чем слово. Как питерцев, так и бу-дапештцев куда больше волновали будничные заботы: дрова,
продовольственные карточки, расселение и уплотнение, позднее — письма с фронта Второй мировой (опять же с противоположных его
сторон), а потом восстановление разрушенного города. Ощущение утраты столичного статуса пришло позднее. Тогда и стало очевидно,
что Петербург— «великий город с областной судьбой», не civitas, а действующая модель в натуральную величину… Будапештское
самоопределение звучало еще более трагикомично: Венгрия — «самый веселый барак в соцлагере», а Будапешт, стало быть, его главная
точка?

Оба города живут в тоске о былом величии. Петербург вернул себе имя, но вынужден, скрепя сердце, согласиться со званием только 
лишь «культурной столицы». Будапешт не хочет забыть о Трианонс-ком договоре. Столичный вопрос

обоих городов уже принадлежит истории и вряд ли получит новый ответ. Но и другие «вечные темы» обеих стран перекликаются,
не-олсиданно находя отрал<ение в водах другой реки. Так языковое одиночество Венгрии, не позволяющее миру по достоинству оценить
ее литературу, не напоминает ли о религиозном одиночестве России? А муки русского выбора мел<ду Европой и Азией находят удивительно близкое соответствие в венгерской антитезе «Паннония—Хунния».

Двойственность столичного статуса Петербурга и Будапешта различна, но она, безусловно, есть и накладывает на город на Неве и город
на Дунае узнаваемый отпечаток, очевидный для внимательного наблюдателя. Как заметил американский филолог венгерского происхождения Омри Ронен, имевший опыт жизни и там, и там: «Я вижу много общего между Петербургом и Будапештом. Оба города невыразимо грустны».

Источник: Журнал «Geo», (июль, 2011).

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *