Человеческая речь отличается многообразием форм. Каждый, кто изучает иностранный язык, убеждается в этом на первом же занятии. Если в немецком языке прилагательное ставится перед существительным (roterBall- «красный мяч»), то во французском, как правило, следует за ним (ballon rouge — «мяч красный»). А в некоторых языках прилагательных нет вообще. Например, в языке хакальтек из семьи языков майя вместо прилагательных используются особые глаголы: там говорят не «конь белый», а «конь белеет».
В ирокезском языке кайюга глаголы в сочетании с дополнением используют даже для обозначения понятий, которые в европейских языках передаются существительными. Например, словосочетание «он мой отец» переводится на этот язык фразой, которая дословно означает «он отцовствует мне». Зато в языке индейцев навахо глаголу присущи грамматические формы, которые позволяют с доскональной точностью передавать свойства подлежащего. Скажем, глагол sela в точном переводе с языка навахо означает «я, длинный и тонкий, лежу на земле, растянувшись как веревка».
Именно углубленное изучение языков американских индейцев подтолкнуло исследователей Бенджамина Уорфа и Эдварда Сепира к созданию «теории лингвистической относительности». Из этой теории следует, что потенциал различий между языками безграничен. Такое завораживающее языковое многообразие могло бы порадовать лингвистов, если бы не одно «но». Как ученые, они видят свою задачу в том, чтобы выявить закономерности, единые для всех языковых форм.
Выработать «универсальную грамматику» всех языков мира — такова цель известного американского лингвиста Ноама Хомского. Этот ученый и его последователи опираются на результаты сравнительного исследования языков — главным образом креольских наречий, распространенных на Гавайях, в Карибском бассейне и Западной Африке. Эти наречия, зародившиеся в среде потомков переселенцев, заметно различаются по словарному составу, поскольку они основаны на лексике, позаимствованной из разных языков. Например, словарный запас ямайского креольского языка сформировался под влиянием английского, а лексический состав криуло, языка жителей Островов Зеленого Мыса, — под влиянием португальского.
Грамматические системы этих языков самобытны. Но тем не менее у них есть много общего. Несмотря на значительное географическое отдаление ареалов распространения различных креольских языков, в них сложились сходные грамматические формы. А это указывает на то, что каждый человек обладает врожденным знанием «универсальной грамматики».
Ядром универсальной грамматики Хомский считает так называемую «рекурсию» — алгоритм, благодаря которому в одну синтаксическую конструкцию встраивается другая, причем эта встроенная конструкция может воспроизводиться до бесконечности. Примером рекурсии может служить цепочка придаточных предложений, соединенных относительным местоимением: «Кошка, которая ловит мышку, которая ест сыр». По мнению Хомского, любой язык мира позволяет подкреплять одну информацию ссылкой на другую, а способность выстраивать такую систему ссылок является отличительной особенностью человека.
Лингвист Дэниэл Эверетт, бывший ученик Хомского, оспаривает эту идею, утверждая, что его наблюдения за южноамериканскими индейцами пираха свидетельствуют об обратном. Точка в этом споре еще не поставлена. Но факт остается фактом: сегодня вряд ли найдется хоть одно правило нашей школьной грамматики, которое не было бы нарушено в каком-нибудь «экзотическом» языке.
Мы привыкли, что действующий субъект обозначается существительным в именительном падеже, а объект его воздействия — существительным в винительном падеже. Однако в так называемых «эргативных» языках это правило не действует.В классическом арабском языке выбор временной формы глагола при описании действия зависит не оттого, что это действие хронологически относится к прошлому или будущему, а прежде всего от степени причастности к нему самого рассказчика и значения, которое придается описываемому событию. По такому же принципу в английском языке различие между действиями подчеркивается путем противопоставления глагола в основной форме и причастия с суффиксом -ing. Например, фраза «когда я читал, раздался звонок в дверь» выглядит по-английски так: While I was reading (фоновая информация), the doorbell rang (основная информация).
Хотя нет ни одной грамматической или смысловой категории, которая была бы представлена во всех языках мира, большинство языков все же укладывается в рамки формулы «если есть А, то должно быть и Б». Если в языке есть исконное слово для обозначения синего цвета, то в нем должно быть и слово для обозначения красного цвета. Впрочем, в некоторых языках цветовой спектр подразделяется совсем не так, как это принято в европейских языках. Например, в папуасском языке беринмо слова «нол» и «вор» обозначают оттенки цвета, которые варьируются в диапазоне от сине-зеленого до оранжево-желтого. По всей видимости, эти нюансы точно отражают разницу в цвете свежей и поблекшей листвы. Так что отличить синий цвет от зеленого представителям народа беринмо трудно. Пользуясь формулой «если — то», лингвисты могут предугадывать и определенные структурные особенности языка. Возьмем, к примеру правила ударения. В названии финской столицы Хельсинки несведущий человек может по ошибке поставить ударение не на первый, а на второй слог. Специалист по типологии языков, даже не знающий финского, никогда не допустил бы такой ошибки. Ему известно, что финский — это так называемый агглюнитативный язык. В таких языках, к числу которых относится и турецкий, все грамматические элементы выстраиваются в цепочку после неизменяемого смыслообразующего корня, поэтому крайне важно отмечать ударением начало каждого слова в предложении.
А вот латынь — это флективный язык. Если в агглюнитативных языках лицо и время глагола обозначаются отдельными, выстроенными в ряд грамматическими элементами, то в латинском глаголе ато («я люблю») указание на первое лицо и настоящее время умещается в одном окончании «о». В отличие от флективных языков, в «изолирующих» языках, например в китайском, для передачи каждого грамматического нюанса служит отдельное слово. Иначе обстоит дело в «полисинтетических» языках, скажем, в западногренлад-ском диалекте, на котором фраза «ты же не можешь все время притворяться, что ничего не слышишь» представляет собой единый словесный блок: Tusaa-nngit-suusaar-tuaannar-sinnaa-nngi-vip-putit.
Несмотря на все типологические различия между языками, для них характерна одна общая тенденция. Если проследить за всей историей развития любого языка, то нельзя не заметить, что он неуклонно меняется, переходя из одной категории в другую.
Итальянцы говорят due espressi («два эспрессо») во множественном числе, а немцы, скорее, скажут zweiKaffee («два кофе») без окончания множественного числа s.
По правилам китайского языка, между числительным и существительным обязательно должно стоять специальное «счетное слово»,которое можно перевести как «штука». По-китайски говорят не «два человека», а «две штуки людей». В большинстве европейских языков тоже используются подобные счетные слова, но только не применительно к людям, а при указании количества животных («две головы скота»).
Кстати, животные тоже умеют общаться между собой на своем особом языке. Но почему же тогда в «языке» животных нет грамматики? Почему ни одно другое живое существо на Земле не способно говорить так, как человек: Скорее всего, это связано с одной-единственной особенностью человеческого языка, которая отличает его от всех остальных форм коммуникации. В этой особенности и кроется ключ к пониманию сущности человеческой речи. Еще много веков назад философы языка открыли, что по сути словесная форма коммуникации представляет собой систему символов, которые произвольно отождествляются с обозначаемыми ими понятиями. Следовательно, никакой закономерной связи между словом и объектом, который оно символизирует, в человеческом языке нет. На слух слова в подавляющем большинстве не ассоциируются напрямую с реалиями, которые они обозначают.
Во всех человеческих языках, разумеется, встречаются звукоподражательные слова, имитирующие обозначаемые ими звуки или ощущения. Но чаще всего звучание слова не имеет ничего общего с реальным явлением, которое оно отображает. Да это и невозможно. Как передать путем звукоподражания такие понятия, как «нога», «электромеханика» или «счастье»? Люди могут совершенно произвольно использовать любые звуки для обозначения каких угодно понятий или придумывать новые звуки. Вот почему так сложно, а порой и невозможно понять, что имеет в виду человек, говорящий на неизвестном нам языке. Любой звук может означать все что угодно. Слова — это лишь символы. Связь между символом и его конкретным значением обусловлена культурными устоями нашего общества. В процессе обучения родному языку слова настолько прочно связываются в нашем сознании с их смысловой нагрузкой, что затем мы всю жизнь воспринимаем их так, словно они тождественны обозначаемым им понятиям, хотя это не соответствует действительности. Мы стакой готовностью доверяемся языковым условностям, что они не только руководят нами во всех сферах реальной жизни, но и увлекают нас в воображаемые миры. Ярче всего это иллюстрирует роман Джона Рональда Руэла Толкиена «Властелин колец». По всему МИру было раСКуПЛеНО В Общей СЛОЖНОСТИ 120 миллионов экземпляров этого классического образчика жанра «фэнтези». Японские, канадские и южноафриканские читатели погружаются вместе с автором в мир «эльфийского языка». А ведь этот язык — всего лишь вымысел Дж. Р. Р. Толкиена, хотя и весьма изощренный.
Впрочем, языком можно и злоупотреблять, воздвигая искусственные препятствия. Любой человек, научившийся пользоваться безраздельной свободой, которую дает язык, способен и лгать. Но постичь человеческий язык может лишь тот, кто готов не заострять внимание на различиях, а преодолевать все то, что препятствует взаимопониманию.
По материалам журнала «GEO» июль 2010