На кинофестивале «Окно в Европу» в Выборге годовщину своей карьеры — 20 лет в кино — отметил актер Виктор Сухоруков. О ролях и правилах в жизни Сухоруков рассказал «Огоньку»
— У вас удивительно цельный образ, который переходит с экрана в жизнь и обратно. Как вы его создавали?
— Вы меня обвиняете в неискренности? Интересно, речь идет об образе преступника или порядочного человека? Вы вот спросили про образ, а что это за образ — не сказали. Поэтому мне комментировать трудно. Кто же согласится признаться, что у него образ идиота или мерзавца? Человеку свойственно притворяться, лицемерить и выдумывать. Я просто жил, развивался, пытался сегодня быть грамотнее, интеллигентнее, чем вчера. То, что я сегодня собой представляю,— это мои собственные изобретения, которые выдумывались в тех обстоятельствах, в которых я жил. Я — продукт мира.
— Вы человек, который может произнести красивую, яркую речь и которому есть что сказать, у вас есть позиция. Но при этом вы для всех — свой, брат. Парадокс?
— Мне это приятно, потому что я слышу об этом впервые. А может быть, все потому, что я делаю работу честно, даже когда валяю дурака? Я притворяюсь так, чтобы люди поняли: Сухоруков притворяется. Видно, что я демонстрирую и ничего не прячу.
— Это как Слава Полунин, красный нос которого всеми воспринимается условно?
— Мне нравится это сравнение, потому что я с молодости хотел быть клоуном. Я признаю, что моя профессия — клоунская. Когда меня спрашивают, например, о политике, я всегда об этом напоминаю. Клоун должен веселить всех, а не принадлежать какой-нибудь партии.
— В 1980-е годы вы несколько лет были заняты на работах, не связанных с актерской деятельностью…
— Да, был грузчиком, посудомойкой! Думаю, я был близок тем, с кем таскал мешки. В то время я был более печальным, чем сегодня. Потому что занимался не тем, чем хотел. Те обстоятельства были мне чужды, угнетали меня. Вызваны они были необходимостью выживания. Хотелось вернуться на свою территорию театрального лицедейства. Тогда я просто существовал, сегодня я живу.
— Можно было отнестись к этому периоду как к сбору материала.
— Конечно, я любопытен. Многое я запоминал, что-то меня забавляло. Но все это не специально. Я не садился на подоконник и не глядел, как падает снег и как падает пьяный человек, как целуется пара или как милиционер свистит в свисток. Жизнь протекала для меня привычно, я останавливал свой взгляд только на том, что выглядело комедийно. Потом я это сформулировал так: люблю роли со словом «вдруг». На моменты, когда было «вдруг», я всегда обращал внимание, рассчитывая, что это когда-нибудь понадобится.
— Что вас может заставить отказаться от предложенной роли?
— В последнее время я, между прочим, снимаюсь не так много. Причины отказа или согласия могут быть разные, никакой формулы нет. Скажем, если ты читаешь сценарий и ловишь себя на том, что, сам того не замечая, включил фантазию и роль сама начала сочиняться в твоем сознании, то как не согласиться сыграть в этом фильме? Хочется нырнуть в этот сюжет и существовать в нем. Важна увлеченность материалом. Во-вторых, я обращаю внимание на то, кто режиссер. Разговор с ним для меня очень важен. Если я на своем субъективном уровне чувствую, что режиссер мне не интересен, я не буду с ним работать. Он должен быть интересен сразу, потому что потом я влюблюсь в него, подчинюсь ему, буду идти за ним, как дрессированный зверек.
— Вы так легко подчиняетесь?
— Легко. Я человек инициативный, импульсивный, но все это происходит, образно говоря, на берегу. Но как только начинается процесс, я полностью подчиняюсь режиссеру. Я так воспитан, я так считаю правильным. Для меня он отец и мать, муж и брат, друг и путеводитель. Я беспощадно к себе иду за ним, может быть, даже жертвуя чем-то. Но прежде я должен его разглядеть. Может быть, я ошибусь при выборе, но для меня он важен. Еще один критерий — это компания, в которой я буду трудиться. Как бы мы ни притворялись, ни играли, мы все равно исповедуемся партнерам. Сближаемся с теми, с кем работаем, открываемся им. Эта близость очень интимная, потому часто мы и слышим, как актеры отказываются играть с теми или иными коллегами.
— А что еще определяет выбор?
— Мое понимание патологии личности или поведения. Например, я никогда не лягу в гроб. Я не знаю, почему я этого не могу сделать, но всегда отшучиваюсь, что еще належимся. Потом, без жесточайшей мотивации я не разденусь догола. Если человека публично раздеть, то публика будет разглядывать его тело, начнет обсуждать его причиндалы и отвлечется от сюжета. У всего должно быть обоснование. Например, я недавно отказался от роли, где герой должен был иметь, так сказать, нетрадиционную ориентацию. Я спросил: «Почему он такой? Я могу сыграть любого вонючего козла, но мне нужно знать, отчего он вонючий козел». Чаще всего такие вещи оказываются лишь прихотью автора, которому понадобилась такая красочка. Я с этим не согласен.
— Какой из этих принципов помешал вам принять предложение роли в «Джеймсе Бонде»?
— Да никакой, просто я был в тот момент очень занят. Конечно, любопытство было. Все-таки «Джеймс Бонд»! Мировая премьера, съемки в окрестностях Лондона! Но я оказался перед выбором: либо я тружусь дома, выполняя свои обязательства в театре и в кино, либо я должен все бросить и уехать в тот лондонский туман, в котором все так непонятно. Я выбрал ясность.
— В последнее время эксцентрика из нашего кино понемногу уходит. Как вы, актер прежде всего эксцентрический, переживаете этот процесс?
— Переживать-то я переживаю, но я бы не сказал, что она уходит. Она как хорошая погода: то есть, то нет. Она и сейчас существует. Отчасти ее внедряют люди из «Камеди Клаб». Но они, к сожалению, это делают очень неумело и пошло. Что же касается меня… Ну нет — и нет. Мне важно не остаться без внимания и без работы. Придет что-то новое, и я постараюсь этим овладеть. Мне кажется, я уже доказал, что могу быть не только эксцентричным, в фильмах «Остров», «Не хлебом единым», «Агитбригада «Бей врага!»».
— Но ведь именно из-за ухода эксцентрики из творчества Алексея Балабанова, с которым вы так много работали, он не приглашает вас больше в свои фильмы?
— Не думаю, что причина в этом. Я спрашиваю у него, почему он меня не снимает. Он говорит: «Нет ролей». Не знаю. Может, нет ролей. Может, не хочет. Мне трудно рассуждать на эту тему, я просто устал его ждать. А с другой стороны, чего ждать? Может, сделали мы с ним шесть картин — и хватит? Может, он меня исчерпал, я ему надоел. Ну, и ничего страшного. Не нужен ему — так нужен кому-то другому. Я хочу идти, мчаться, плыть, лететь, а не стоять и подсматривать за творческой экспрессией жизни, в которой я не принимаю участия. Мне важно быть в гуще событий, для этого стоит рисковать. Я упомянул фильм «Остров», а ведь Лунгин сомневался, говорил: «Какой же он монах?!» Я изо всех сил доказываю, что я талантлив, способен на многое, а мне иногда предлагают сыграть человечка, который примитивнее щепотки соли. Мне это обидно и непонятно. Что же касается невостребованности моей эксцентрики… Не знаю, я об этом не задумывался, но мне кажется, что я заслуживаю более широкого отношения к себе.
— Ваши эксцентрические роли настолько ярки, что никто больше не смог бы это сыграть. Поэтому зритель любит их.
— Тогда задайте вопрос режиссерам, продюсерам: почему они не используют этот мой талант? Раз на этом можно сделать кино, деньги, пусть меня используют как материал, как товар! Почему они этого не делают, что им мешает? Вот, пригласил меня Говорухин на одну из главных ролей в фильме «Не хлебом единым». В следующем фильме, «Пассажирка», у меня уже совсем небольшая роль. В третьем фильме, «…В стиле Jazz», который участвует в конкурсе здесь, на Выборгском фестивале, у меня вообще эпизодик. Я скатился до эпизодика! Теперь я подхожу к мэтру: «Станислав Сергеевич, когда работать будем?» И узнаю, что в следующей картине мне места не найдется. Так и с другими режиссерами. Не знаю, почему это происходит? Может, в процессе работы они во мне усматривают что-то отвратное, агрессивное? Про меня режиссеры часто говорят, что я замечательный актер, что других таких нет, но почему-то не хотят продолжить…
— Может, вы у них ассоциируетесь с другой эпохой, с 1990-ми?
— Не думаю, что я настолько глобальный и мощный, чтобы олицетворять целое поколение, или что я — дитя эпохи. Я родился при Сталине, учился при Хрущеве и Брежневе, жил при Андропове, Горбачеве. Жизнь не такая длинная, но и не такая уж короткая. Если же говорить о моем образе, то подонки, идиоты, гады, сволочи, садисты, подлецы были всегда, так что я мог бы быть полезен в любое время года и жизни. Я — пешка, а не олицетворение каких-то лозунгов. Если вы меня передвинете с одной клеточки на другую — я согласен. Только не сбрасывайте меня с доски! Доска называется «жизнь», она называется «мое время». Может быть, я слишком умничаю, говорю лишнее, чем-то обижаю и отпугиваю все новых режиссеров? Может, стоит быть проще, примитивнее, притворнее?
— У вас в 2000-е был значительный перерыв в отношениях с театром. Не является ли ваше недавнее поступление в Театр Моссовета попыткой реформировать свое творчество?
— И до этого театра и роли Федора Иоанновича были предложения, но я почему-то от них отказывался. Когда я вернулся в Москву из Питера в 2000 году, у меня были возможности разбавить свою жизнь, украсить ее театром или творческими вечерами. Даже сейчас у меня лежит кипа приглашений на творческие встречи. Я от них отказываюсь. Не хочу выходить на публику, здороваться и показывать отрывки из своих фильмов. Это примитивно, жанр вчерашнего дня. Из такой встречи мне бы хотелось сделать оригинальное представление, чтобы люди увидели такого Сухорукова, которого никогда не было на экране. Разоткровенничаться, показать то, чего не могут заметить режиссеры. Встреча имеет смысл только в том случае, если я найду в ней какое-то новое свое содержание. А много денег мне не надо, потому что нет цели разбогатеть и построить пятиэтажный дом. Я хочу сочинять и заниматься лицедейством по-настоящему. Но все равно актеры — люди зависимые. Ешь то, что дают, а не что хочешь. Хотя я сам не знаю, чего хочу.
— В перспективе вам интереснее было бы больше работать в театре или в кино?
— Там, где меня любят. Когда я начинал мечтать об актерстве, в голове был театр. Кино не было, оно не приходило ко мне почти до 40 лет. Кино захватило меня цинично, агрессивно, разухабисто — так, что кинематограф реабилитировался передо мной на всю оставшуюся жизнь. Где это видано, чтобы вчерашний провинциальный фабричный пацан вдруг стал играть вождей, царей и прочих лидирующих гадов? Гадов как персонажей, а не как людей, конечно. Огромное количество ролей, о которых я даже не мечтал. Я сегодня с радостью возвращаюсь в театр, потому что там я открываю того Сухорукова, которого недостроил, недомастерил в те годы, когда кино не было, а был только театр.
— В вашей самоотдаче есть опасность. Вас ведь во время работы над фильмом «Про уродов и людей» даже в больницу отвозили?
— Там срыв произошел не потому, что я так уж отдался своему персонажу. Но я именно этого персонажа настолько ненавидел, что на меня навалилась какая-то могучая усталость. Я ее не мог отогнать иначе, чем алкоголем. Вот и все. Меня же отвозили в больницу не от нервного срыва, а от пьянства. У меня был запой. Правда, было такое: я приехал со съемок, сел на кровать и говорю: «Как я тебя ненавижу!» И — упал.
— Насколько часто вы можете позволить себе быть искренним в жизни?
— Почему вы мне не верите? Я одеваю свои честность и искренность в эксцентрику. Порядочность и правильность я обряжаю в клоунаду, чтобы вы в это не верили. Я боюсь разоблачения, и поэтому я так открыт. Поэтому я, говоря вам правду, показываю вам язык. Распахивая душу, я все равно немножко звеню бубенцами и говорю истинную правду с искривленным лицом. Я просто защитился внешним притворством перед собеседником.
Интервью Сергея Сычева
Взято с Вкурсе.Вконтакте.ру